вперёд, наряженным, приветствующим бриз на гакаборте.
Палубы очищались и вымывались насухо, а затем все эмигранты, которые не были больными, вывалились на палубы, вдохнув восхитительный воздух, разложив свои влажные постельные принадлежности на солнце и угощая себя щедрой едой от капитана, который, наконец-то, счёл целесообразным увеличить их продуктовый паёк. Отдельные пассажиры теперь уже присоединились к группе членов команды, которая, пройдя в третий класс с вёдрами и мётлами, устроила кораблю полную чистку, вынеся на палубу неведомое количество доверху наполненных вёдер с грязью. Это больше походило на очистку конюшни, чем на жильё для мужчин и женщин. В этот день мы похоронили троих, на следующий день одного, и затем мор оставил нас с семью выздоравливающими, которых разместили возле открытого люка, наскоро разобранного, с квалифицированным лечением и даже под нежной заботой со стороны старшего помощника.
Но даже при столь благоприятном повороте дел оставалось ещё много беспокойных предчувствий, что при пересечении Большой Ньюфаундлендской банки туманы, с которыми там обычно сталкиваются, могли бы навлечь возвращение лихорадки. Но, к всеобщей радости, пока продолжал дуть попутный ветер, и мы быстро прошли эти страшные мелководья и повернули на юг в сторону Нью-Йорка.
Наши дни теперь стали ясными и спокойными, и, хотя ветер уменьшился, мы всё ещё шли своим курсом по прекрасному морю. Пассажиры третьего класса – в подавляющем большинстве – выглядели пока подавленными, хотя и немного повеселевшими из-за сердечной атмосферы и надежды скоро достичь своего порта. Но тем, кто потерял отцов, мужей, жён или детей, уже не нужно было никакого крепа, чтобы показать другим, что с ними стало. Воистину трудна и горька была их судьба, поскольку у бедных и опустошённых горе не снисходит до простого чувства, пусть даже искреннего, а оставляет терзающую действительность, что разъедает их жизненную сущность; для них нет разнообразных соболезнований, ласковых целителей и полчищ симпатизирующих друзей, и они должны тяжко трудиться, несмотря на то что завтра будут похороненными, и тот, кто должен будет держать их гроб на похоронной процессии, прежде должен будет отбросить свой молоток.
Как тогда быть с этими эмигрантами, которые в трёх тысячах миль от дома внезапно осознали себя лишённым братьев и мужей, без нескольких фунтов или, возможно даже, без нескольких шиллингов для покупки еды в чужой земле?
Что касается пассажиров в каюте, то кто теперь был столь же весел, как не они, спешащие со своими длинными кошельками и славными портмоне к обетованной земле без страха перед судьбой? Все до одного они были щедры и веселы, а старый джентльмен с желеобразными глазами, прежде чем заговорить, выдал стюарду шиллинг.
Леди, которая умерла, была пожилой женщиной, американкой, возвращавшейся после посещения единственного брата в Лондоне. У неё не было друга или родственника на борту, следовательно, поскольку траур по незнакомцу, умершему среди незнакомцев, невелик, то память о ней была похоронена вместе с её телом.
Но самым достойным упоминания среди этих, теперь уже беззаботных, людей в перьях было веселье, во время которого некоторые из них подтрунивали над другими и над паникой, которой поддались почти все.
И отсюда следует, что если сам чрезвычайный страх паникующей в момент опасности толпы основан на достаточном количестве причин, предопределяющих движение людей к своей гибели, то в такое время эти люди должны решить, умереть им или же выжить, чтобы потом насмехаться над своими ближними и над их страхами. Ведь кроме особых разоблачительных случаев найдётся немного живых людей, которые в основной своей массе не замедлят признаться в том, что любые другие живущие были когда-то намного ближе к смерти, чем они сами. А потому фраза, слишком часто относимая к любому из тех, кто был серьёзно потрясён перспективой внезапной смерти и всё же выжил, избежав её, – фраза человека малодушного. Если человек должен погибнуть в соответствии со своими страхами, то вы не услышите от него голос труса. Это – язык того, кто несколько раз был свидетелем событий, откуда эти принципы были выведены. Этот предмет рассматривает множество тонких предположений: поскольку в каждой перспективе смерти и в поведении человека, когда она внезапно угрожает ему, лучше проявляется показатель его жизни и его веры. Пусть во времена Сократа христианская эра ещё не началась, но он умер смертью христианина, и хотя Хьюм не был христианином в теории, он всё же умер смертью христианина – скромно, спокойно, без бравады, и даже самый скептический из философских скептиков всё же наполнен той крепкой, безграничной верой, которая охватывает небесный свод. Сенека умер, продиктовав послание потомству, Петроний легко рассуждал о сущности и любовных песнях, а Аддисон призывал христианский мир увидеть, как спокойно может умереть христианин, но всё же последний из этих троих, возможно, умер наилучшей для христианина смертью.
Каютный пассажир, который теперь читал молитвы, в своё время, как и остальные, пристраивался на коленях напротив фрамуг и диванов и был одним из компании тех весёлых молодых повес, кто причинил такие муки ревности бедному портному, теперь уже не существующему. В своём небрежно надетом жилете с висящей цепочкой для часов этот самый молодчик, осознав ужас ситуации, стал серьёзно увещевать своих компаньонов, умоляя о милосердии, когда как прежде он никогда не требовал ни малейшей его доли. Несколько раз я замечал его занимавшимся наблюдением за рулевым, стоящим у руля, которого он рассматривал через маленькое стёклышко в каютной переборке.
Но этот молодой человек был апрельским человеком – шторм закончился, и теперь он сиял на солнце, и не было никого отважнее его.
Один из его весёлых компаньонов иронически посоветовал ему вступить в Святой орден по прибытии в Нью-Йорк.
«Как же так? – сказал другой. – Разве у меня такой звучный голос?»
«Нет, – по-светски возразил его друг. – Но ты робок – тебе, как человеку, проще стать пастором и молиться».
Однако обстоятельства этого рассказа о лихорадке, посетившей эмигрантов на «Горце» могут повториться снова, и хотя они произошли давно, подобные события тем не менее, возможно, имеют место и сегодня. Но единственный отчёт, который вы получаете после таких событий, обычно содержится в газетном параграфе под судоходной главой. Существует некролог на умерших в море бедняков. Они умирают, как волны, которые разбиваются на берегу, и никто больше не слышит их и не замечает. Но параграфы с событиями, таким образом отражённые в каталоге происшествий и не просмотренные читателями новостей, наиболее наполнены ароматом. Ведь здесь Мой мир и Моя смерть, как и человеческий мир и его горе, представлены в трёх кратко сформулированных предложениях!
Вы не видите ни одного чумного судна, пересекающего бурное море, вы не слышите стонов отчаяния, вы не видите трупов, брошенных за борт, вы не замечаете сжатых рук и порванных волос вдов и сирот – всё это бумажный бланк. И один из этих бланков есть у меня, заполненный детальным перечнем бедствий на «Горце».
Помимо этого естественного стремления торопливо предать забвению последнее горе бедняков, подробности обстоятельств таких бедствий пытаются замять и по совокупности других причин. Такие вещи, если становятся широко известными, весьма неприятны для судна и создают ему дурную славу, и чтобы избежать задержания в карантине капитан изложит свои доводы, по большей части смягчая обстоятельства и стремясь скрыть их, как только возможно.
Возможно, не найдётся лучше места, чем это, где можно будет сказать несколько слов относительно эмигрантских судов в целом.
Давайте отложим эту волнующую национальную тему, в любом ли случае такое множество бедных иностранцев стоит высаживать на наши американские берега; давайте откажемся от неё, исходя из одной единственной предпосылки: если они могут добраться сюда, то имеют на это Божье право, даже если привезут с собой всю Ирландию и все её бедствия. Поскольку весь мир – наследник всего мира, то никто не скажет, кто владеет камнем в Великой Китайской стене. Но мы отложим эту мысль и только рассмотрим, каким наилучшим способом эмигрантам приезжать сюда, как они должны это
